Наша профессия в силу бродячего образа жизни в экспедициях по морям, рекам и озерам полна интересных встреч, профессиональных удач или катастрофических провалов, которые всегда поджидают в исследовательской работе, будь то полевые работы, эксперименты или комплексные съемки по различным водным акваториям. Бывают ситуации, полные юмора, горечи непонимания,а иногда просто враждебного отношения к нашей работе.

   Увлеченность, любопытство, удивление, романтика и, конечно, известное чувство юмора помогают преодолевать неурядицы быта, психологическую несовместимость, несуразность команд сверху и в конечном итоге реализовывать мечту, идею, добиваться -таки результативности научных заморочек или заданий.

   Моему появлению в Дальневосточном регионе предшествовала практика на р. Обь под руководством ст. науч. сотр. канд. биол.наук лаборатории теоретических основ рыбоводства кафедры ихтиологии и гидробиологии ЛГУ Георгия Михайловича Персова. На о. Кораблик, посередине р. Обь, прямо в центре г. Новосибирск на временном рыбоводном пункте мы занимались получением икры стерляди с целью акклиматизацииеё в р. Амур.

   Крайне ограниченные средства определяли структуру временного рыбоводного пункта. Жилье – палатки, рыбоводный пункт –плот из десятка бревен, ивовые корзины для выдерживания рыбы, аппараты СесГрина (деревянные ящики с сетчатым дном) для инкубации икры, установленные прямо вреке, туалет — отхожий ровик в кустах, кух_ ня – костер. Вот, собственно говоря, и весь рыбоводный пункт.

   Амур-батюшка (район нижнего Амура)

   В этих условиях и происходило активное гормональное вмешательство человека в интимную жизнь стерляди, заставляя ее созревать по разработанному графику в течение 24–36 часов — в зависимости от температуры. Необходимые атрибуты этого процесса – наличие рыбы, емкости, где она сидит, шприца (с суспензией ацетонированного гипофиза) и человека, отягощенного теоретическими представлениями в области гаметогенеза и гормональной регуляции процессов овуляции и мейоза. Г.М.Персов и был таким человеком, а при нем я, студент третьего курса кафедры ихтиологии и гидробиологии ЛГУ. Мне везло на знакомства с интересными людьми. На о. Кораблик я познакомился с профессором Томского государственного университета Бодой Германовичем Иоганзеном.

   В один из своих приездов (он дважды был на нашем пункте) Бода Германович подвёл ко мне свою аспирантку Р.Сецко со словами: «Слушай, студент прохладной жизни, отдаю тебе девицу для учебы. Надо научить её работать со стерлядью. Объясни ей всё по гипофизарным инъекциям. Григорий Михайлович слишком занят». Метод гипофизарных инъекций, автором которого был мой руководитель профессор Николай Львович Гербильский, проходил все три стадии любого полезного открытия: сначала говорили, что бред, потом — вред, затем кричали «ура». Появление в Новосибирске Г.М.Персова и меня объяснялось тем, что только сотрудники кафедры и лаборатории теоретических основ рыбоводства ЛГУ в совершенстве владели этим методом в 50-е гг. прошлого века.

   Временный рыбоводный пункт стерляди. Река Обь, о. Кораблик

   Не думал и не гадал я, что эта практика приведет меня на Дальний Восток, на всю оставшуюся жизнь повяжет меня с осетровыми рыбами. Идея работы по стерляди исходила от Центральной акклиматизационной станции Главрыбвода. Она же планировала перевозку стерляди — икру и личинок – самолетом, разновозрастную молодь и взрослую стерлядь — в специальном, первом и единственном на то время экспериментальном живорыбном вагоне.

   Залитый водой вагон с погруженной рыбой уже стоял на путях, когда выяснилось, что один из планируемых сопровождающих заболел и ушел на бюллетень (как выяснилось потом, это была «медвежья болезнь»).

   Меня объявляют волонтером армии акклиматизаторов и предлагают отправиться на Дальний Восток в качестве сопровождающего живорыбный вагон. Предвкушения необычайного смели зарождающиеся сомнения. Через два часа я был в вагоне, об устройстве которого я не имел ни малейшего представления. Как потом оказалось, и мой напарник, техник центральной производственно_акклиматизационной станции Главрыбвода Юрий Илларионович Орлов, был не более меня осведомлен об устройстве и системе управления этого вагона. Инструкцию, килограмма в два весом, мы осваивали уже в пути следования.

   Перед отправкой вагона меня посетила идея получить икру и проинкубировать её на ходу поезда. Ничтоже сумняшеся, отобрали 4–6 самок, 3 самцов и, прихватив с собой три аппарата Чаликова (сетчатый ящик с крышкой для инкубации икры в озерах, заливах и т.д.), в вагоне, снятом прямо с Сельскохозяйственной выставки (г. Москва), отправились со станции Новосибирск. Первые дни мы боролись с вагоном за жизнеобеспечение стерляди. Засорялись форсунки, моторы аэрации включались и выключались в режиме, обратном наставлению по эксплуатации, через три дня какие-то отморозки срезали приводной ремень электродинамо под колесами вагона и т.д. и т.п. Всё это до предела «разнообразило» наше путешествие.

   Живорыбный вагон в пути. Просвещение любопытных

   В бедламе повседневной работы я все-таки ухитрился проинъецировать стерлядь, получить икру и уложить её в инкубационные аппараты, раскрепленные веревками в емкостях с водой, где находилась стерлядь. Это был первый и, по-видимому, единственный опыт рыбоводной работы на ходу поезда. Однако к приходу поезда на конечную станцию Известковую (ЕАО) в небольшом лотке у нас роилось уже 40–50 тыс. личинок стерляди.

   По пути следования наш вагон привлекал к себе внимание разнообразной привокзальной публики, включая железнодорожников. Вначале я и напарник с воодушевлением рассказывали о стерляди и небывалом эксперименте в рамках страны, показывали личинок стерляди в колбочке. Потом это все надоело, и на очередной станции на вопрос «Что везете?» ответил: «Белых медведей». Сразу появились желающие посмотреть на них. «Пожалуйста, правда, они три дня не ели». Желающих посмотреть зверей больше не оказалось.

   Конечная станция - Известковая ЕАО - была выбрана из-за Тепловского рыбоводного завода, куда и направлялся наш живой груз. Крупнейший прокол людей, обосновавших нашу перевозку: стерлядь никогда не живет в ключевых водах. Теплое озеро было выбрано по названию, без проработки температурного режима этого водоема, поэтому пришлось в срочном порядке вывезти рыбу в р. Бира, по которой она могла скатиться в р. Амур.

   На Тепловском рыбоводном заводе я встретился с Владимиром Яковлевичем Леванидовым. Именно ВЯ (так звали Владимира Яковлевича за глаза) познакомил меня с Тепловским рыбоводным заводом и необыкновенной продуктивностью водоемов на территории завода. Общение с этим замечательным во многих отношениях человеком и его эрудиция оставили у меня в памяти глубокий след. 

Стерлядь. Портрет. Фото А.Романова

   После выгрузки стерляди в водоемы Тепловского рыбоводного завода, а затем выпуска ее в р. Бира меня вместе с вагоном отправили в район Бикина, а затем в с. Ленинское на берегу Амура, где вагон поставили в тупик. Именно в Ленинском базировалась Амурская экспедиция Московского университета под руководством Профессора Г.В.Никольского. Быстро перезнакомившись со студенческой братвой и с разрешения профессора кафедры ихтиологии МГУ С.Г.Крыжановского я стал участвовать в неводных и сетных съемках. Первый же невод ошеломил меня (неводная тоня находилась в устьях р. Сунгари) – в улове оказалось около 25 видов рыб, включая амурского осетра. Ящичек с инструментарием, фиксатором и пузырьками был под руками. Материал по гаметогенезу осетра шел, как говорится, в руки. Прикинув, что мне еще долго ждать очередного перемещения вместе с вагоном, я накупил альбомов и залез по уши в рыбу.

   Более чем на 30 видах я познакомился с анатомией мозга, желудочно-кишечного тракта, плавательного пузыря (найдя в нем красное тело и овал – системы газообмена в пузыре), почек, жаберного аппарата и т.д. Всё это зарисовывалось в альбомы. Во время одного из таких занятий ко мне подошёл С.Г. Крыжановский. «Молодой человек, – обратился он ко мне, – извините меня, что я прервал ваше занятие. Не могли бы вы уделить мне немного внимания?» «Насколько я знаю, — продолжал он, — вы — воспитанник профессора Н.Л.Гербильского?» После моего утвердительного ответа он продолжал: «Один из пунктов нашей программы –получение икры и молоди белого толстолоба. Не могли бы вы найти время пройти со мной на живорыбку и проконсультировать меня по состоянию половых желез у толстолоба. Мне хотелось бы знать ваше мнение о возможности в настоящее время получить от него икру и сперму».

   Молодь стерляди в бассейне. Фото А.Романова

   Я был крайне смущен. Ко мне, по сути дела студенту третьего курса, обращался один из мировых столпов ихтиологии. Да еще в такой форме. Производители толстолоба оказались на третьей или четвертой незавершенной стадии зрелости. Я познакомил С.Г.Крыжановского с компрессионным методом оценки состояния зрелости половых желез. Задумавшись, он произнес: «Надо ставить на кафедре гистологию, – и обратился ко мне, – не могли бы вы познакомить с методами гистологического анализа половых желез, принятыми на вашей кафедре, нашу сотрудницу А.П.Макееву».

   Позже я понял, что профессора Н.Л.Гербильский и Г.В.Никольский были по каким-то вопросам антиподами и это обстоятельство исключало обращение напрямую к Н.Л.Гербильскому. Так я стал консультантом по гистофизиологии сотрудника кафедры ихтиологии МГУ. Уже позже в Москве меня представили главному ихтиологу страны члену-корреспонденту АН СССР, заведующему кафедрой ихтиологии МГУ, председателю МИК СССР, профессору Г.В.Никольскому и профессору кафедры С.Г.Соину. В экспедиции МГУ я близко сошелся с бригадиром рыбаков Митричем. Это был огромный человек, ростом около двух метров, с головой, покрытой густыми, но уже седеющими волосами, и яркими голубыми глазами. От него веяло какой-то внутренней силой и спокойствием. Вот к кому подходило – “сила не кричит, потому что знает, что она Сила”.

   Меня он звал пацаном, студентом, а иногда ехидно “Георгивичем”, если у меня что-то не ладилось в работе. Именно с ним, астраханским рыбаком-переселенцем, на разливах мы поймали огромную щуку. Перебирая сети, мы подошли на лодке к очередному порядку сетей. Митрич заворчал: «Опять занесло плавун (бревно)». Мы встали в лодке, а затем, дружно выдохнув, сели на корточки. Внутри похолодело. Зацепившись за ряж сетки только зарыльными костями челюстей, стояла щука длиной около двух метров. Мы вылезли из лодки и осторожно с двух сторон, взявшись за нижнюю и верхнюю подборы, запеленали нашу гостью в сеть. Как оказалось потом, она весила 32 кг. Даже для Митрича это был исключительный экземпляр.

   После сдачи рыбы Митрич пригласил меня домой на обед. Мы вошли в дом. Хозяйки не было, хотя двери были открыты. «Пойдем поищем», – сказал Митрич. В третьей или четвертой избе от дома Митрича раздавался нестройный хор подвыпивших женщин. Туда мы и направились. В довольно большой горнице вокруг стола, на котором красовалась полупустая бутылка водки, сидели 5–6 женщин уже преклонного возраста и тянули в разнобой «Ой, мороз, мороз». Дальше происходило как в немом кино. Митрич подошел к одной из женщин ростом около 1,5 м, не говоря ни слова, поднял её, положил поперек плеча и также молча вышел на улицу. Женщина молчала. Я пошел за ними. Так, молча, мы и проследовали к дому супругов. Подойдя к дому, Митрич посадил жену на завалинку, подошёл к бочке с водой, набрал ведро воды и также молча опрокинул его на супругу. Та, тоже молча, отряхнулась, как утка, глянула на Митрича и заковыляла в дом. Вслед за ней отправились и мы.

   На столе стояли дымящиеся щи, тарелка с пирогами, какой-то винегрет и бутылка початой водки. Как я понял, это был отработанный сценарий в семье Митрича. За более чем полтора месяца я действительно был покорен Амуром, его громадностью, природой и, самое главное, разнообразием ихтиофауны. Недаром даже в те, далекие теперь, пятидесятые Амур звали “русской Амазонкой”.

   На станции, наконец, сформировали передачу, т.е. группу вагонов, следующих в одном направлении – в Хабаровск. Поскольку у меня не было командировки, то в очередной пункт назначения меня отправляли вместе с живорыбным вагоном. В этот раз впереди моего шел вагон с бочками голубики, а сзади были прицеплены 3 вагона с тиграми Бугримовой, среди которых был и знамени тый по кинофильму «Полосатый рейс». Мы, сопровождающие, жарили шашлыки из мяса, предназначенного тиграм, и запивали его перебродившим соком голубики, направлявшейся для какого-то ликероводочного завода.

 

Как молоды мы были. Слева —  О.Никулин, справа — автор

   В Москву я возвращался в общем вагоне, заняв с боем две третьи (багажные) полки. На одной обитал я, на другой ехали два гроба с фиксированной рыбой, коробка с 5 живыми амурскими полозами (метра по полтора) и коробка с водяной черепахой-триониксом. Самый драгоценный для меня груз – 32 фиксации половых желез амурского осетра и альбомы с зарисовками — лежали в рюкзаке.

   На 12 дней пути до Москвы я обладал капиталом в 12 рублей. Все это были мелочи по сравнению с впечатлением об Амуре, его фауне и флоре, о встречах с интересными людьми. Самое главное — я зацепился за амурского осетра. Тема и содержание моей курсовой работы была определена. В голове маячила мечта – идея заняться изучением осетровых Амура.

   Со времен А.Н.Пробатова (30-е гг. прошлого столетия) ими никто не занимался, тем более в ключе искусственного воспроизводства. В дальнейшем я еще дважды побывал на Амуре. Этого было достаточно, чтобы принять без колебания предложение целевым назначением отправиться в Хабаровск.

* * *
Мое появление на Амуре в качестве руководителя группы по исследованию осетровых с целью их разведения было встречено самыми разными людьми с большой иронией и недоверием. Это звучало в разговорах начальства, рабочих, служащих, конечно рыбаков, да и некоторых коллег.

 

Циммермановка. Веранда-лаборатория.     На заднем плане — В.И.Чучукало и Г.Б.Золотарева

   Иногда мне казалось, что кто-то из них не выдержит и споет мне известную песенку: «Пой, ласточка, пой!» Слишком молоды были руководитель и его окружение. Мое окружение: О.Никулин. Д.Чмилевский, В.Вершинин, нынешние мои коллеги В.И.Чучукало и Ю.К.Ермаков, постоянная спутница в экспедициях Г.Б.Золотарёва. Вот эти люди мне верили и работали с большой самоотдачей. В них я находил опору и поддержку.

   Малочисленность отряда (3–5 человек), отсутствие машины, катера, жилья и при том при всём наличие разрешения на отлов осетра и калуги практически по всему Амуру смахивало со стороны на какую-то авантюру. В целом же отношение к нашей работе можно было характеризовать как благожелательное, а вместе с тем и иронично-шутливое. Два года плотно занимаясь гаметогенезом осетра и калуги, терпеливо выслушивал разглагольствования окружающих по поводу моей работы. Стало ясно, что преодолеть эти настроения можно только сработав на конечный результат, причем, как говорится, на людях. Это решение пришло в районе с. Киселёвка. Именно здесь на широком песчаном плесе работала бригада рыбаков закидным неводом.

   Первое обиталище экспедиции

   Первый же невод в моем присутствии принёс две калуги (250–300 кг). Инструментов для биопсии (щупа) у меня с собой не было. Пришлось разрезать одну рыбу. Из разреза вывалились яичники с икрой на четвертой завершенной стадии зрелости. Пигментированные, с четкой поляризацией икринки повергли меня в шок. Что такое потерять такую самку, могут оценить только рыбоводы. В уме простого смертного при виде ястыков калуги весом 30–40 кг сразу бы возникли ведра три–четыре черной икры или машина бутербродов. Для меня же это была в полном смысле трагедия. Возможность проинкубировать около 1,0–1,2 млн икринок и выпустить в Амур 0,7–0,8 млн молоди калуги уплыла, «как сон, как утренний туман». Не так легко даже в 60_е было поймать зрелую самку калуги при отсутствии промысла. Пришлось отправиться в село, найти простой гвоздь на 250 мм, закрепить его в тиски, заточить и ручной дрелью выбрать борозду. После получасовой мороки щуп был готов.

   Через два дня на куканах уже сидела зрелая рыба – 3–5 осетров по 10–15 кг и 5 калуг от 120 до 400 кг. Сомнения исчезли, пришла необыкновенная уверенность в успехе. Оформилось и решение работать прямо на тоне, что называется, на глазах рыбаков.

   Через день, смотавшись в Циммермановку, я вернулся уже в полном вооружении: бинокуляры, шприцы с гипофизами, прочие экспедиционные причиндалы и помощники. Разбили палатку и на берегу. У уреза воды соорудили таёжную найду (горизонтальную, а не вертикальную) – костер из двух брёвен. Если двигать брёвна навстречу друг другу, её хватало на всю ночь. Рыбу надо было охранять, поскольку она сидела на длинных куканах (20–30 м). Некоторые предприимчивые сельчане при помощи «кошек» в ночное время уже пытались умыкнуть легкую добычу. Пришлось, однако, пострелять из дробовика. Крики на лодках из темноты подтвердили убедительность наших доводов.

   Гипофизарная инъекция самке калуги

   Попытки умыкнуть рыбу прекратились.В течение трех суток, пока шли элементарные приготовления, я рассказывал рыбакам о своих намерениях. Ликбез по рыбоводству и про интимную жизнь рыб воспринимался рыбаками с ухмылками. Тогда я решился на крутой эксперимент (по крайней мере,так выразился бы мой внук). Призвав рыбаков в свидетели (в общих чертах объяснив им что к чему), самке и двум самцам калуги я ввел гипофизарные препараты. После этого предложил им пари. Условия: я уезжаю на другой берег в село. Ночую там. Возвращаюсь утром. К рыбе не подхожу. В 12 пополудни (дозировки были рассчитаны на это время) рыбаки сами, подчеркиваю — сами, проверят рыбу. Если пойдет икра (т.е. самка созреет), я ставлю ящик водки. Если нет – ставят они. После некоторого раздумья и переговоров рыбаки дают согласие. Всё равно пить надо.

   Ночь я провел без сна. Пытался читать, бродил по берегу. Противоречивые чувства одолевали меня: правильна ли дозировка? правильно ли определено состояние самки (в самцах я не сомневался)? не выкинет ли она фокусов, как любая женщина? Всё впервые!

   Утром, едва рассвело, прыгаю в лодку, врубаю на полную и ухожу на рыбацкий стан к рыбе. С трудом преодолеваю искушение посмотреть самку. Ухожу в сопки. Возвращаюсь к 12 ч. Зову рыбаков. Двое подводят за кукан самку калуги к берегу, переворачивают ее брюхом кверху. Один из рыбаков (объясняю ему, как) мягко, но с нажимом, проводит рукой по брюху от головы к хвосту. Из генитальных пор струёй хлещет икра. Комментарии излишни. Я плюхаюсь на песок-слишком велико перенесённое напряжение.

   В голове звучат почему-то мелодия и строки из песни: «А ты твердишь, что на свете не бывает чудес, чудес на свете много, они на свете есть!» Возле нас собирается вся бригада. На лицах удивление. Вручаю бригадиру деньги на водку. Он отправляет небольшой катерок в магазин за моим заказом. Ставится котёл с ухой, рыба разделывается на талу (мелко нарезанная рыба со специями, луком, уксусом и солью) и т.д. и т.п.

   Провожу манипуляции со спермой и икрой. Усаживаю рыбаков за отмывку икры илом от клейкости перед помещением её в аппараты, которые тут же устанавливаются прямо в реке. Всё на глазах. Всё в открытую. Дальше по сценарию: инкубация икры, отсадка выклюнувшихся личинок, перевозка их на базу, там — в пруд и т.д.

   Выклёвываются личинки очередной партии. Сажаю их в контейнер и еду на аэродром с намерением вылететь в Николаевск-на-Амуре в НижнеАмурский госрыбтрест. Аэропорт в с. Циммермановка. Поле, охваченное с трех сторон тайгой. Грунтовая взлетная полоса, полосатый сачок на длинном шесте для ловли ветра и рубленый дом с небольшой комнатой — залом ожидания.

   Летим в Николаевск-на-Амуре к заказчикам. Работы финансирует Нижнее-Амурский госрыбтрест. Как-то, принимая очередной отчёт о работе, главный инженер треста Т.Т.Лузиков бросил мне в свойственной только ему манере: «Всё хорошо. Но?! Привезёшь десяток живых личинок осетра или калуги – оплачу работу на год вперёд без отчёта». Ждем. Часа через два в зал ожидания входит мужчина лет тридцати. Спрашивает: «Кто летит в Николаевск?» Я подхожу к нему.

   Предлагает: «Пойдем самолет выкатим на полосу». «Как?!» – опешил я. Ответ: «Элементарно». Выходим на лётное поле. Около взлётной полосы стоит самолет. Весь фюзеляж, включая крылья, обтянут перкалью – специальной тканью. Берет на борт 4 человека, включая летчика. Группируемся около хвостового оперения, разворачиваем самолет на 180 градусов и выкатываем на взлетную полосу. Затем операция повторяется. Минут через 30 взлетаем .У меня на коленях в трехлитровом контейнере плавает живой аргумент реальности искусственного воспроизводста осетровых Амура.

***

   Больше всего за время работы на Амуре запомнились встречи с представителями коренных народов Приамурья — нанайцами и ульчами. Ночь. Кромешная тьма. Иду на моторе вверх по Амуру. Глохнет мотор. Сажусь на вёсла и выгребаю к берегу. К радости, замечаю огонек костра. К нему и направляюсь. 20–25 мин гребу на огонек. Лодка мягко входит в прибрежный песок. Выхожу из лодки. Меня встречает комариный звон. Обрушиваются тучи комаров. Впечатление такое, буд-то они собрались со всей округи, потому как, кроме меня, им некого жрать. На берегу у костра сидит нанаец и спокойно гонит ножом на палочке стружку-завитушку для розжига очередного костра. Здороваюсь. Облепленный комарами, занимаюсь мотором. Некоторое время я терплю, потом начинаю приплясывать. Наконец, справившись с подачей горючего в моторе, ломаю ветку тальника и изо всех сил обмахиваюсь, одновременно пытаясь прихлопнуть кое-кого из атакующей нечисти.

   Автор проводит щуповую пробу у калуги

   Нанаец сидит, как изваяние, спиной ко мне. Двигаются только руки с ножом. Не поворачиваясь, произносит: «Однако зачем махаешься – его тоже люди. Ты махаешся – он ест. Ты нет — его тоже нет». Ку! Кстати о комарах, мошке и мокреце. Спать летом без полога на Амуре можно только у дымокура. Днем с микроскопом или бинокуляром опять же лезешь под полог, растянутый на улице. Иногда даже уху приходилось варить под пологом. В противном случае на поверхности супа или ухи оказывался слой комаров в 0,2–0,5 см.

   Как-то у меня мелькнула мысль «порадовать» близких письмом. Я попросил практикантов похлопать минут пять комаров и сложить их на бумагу, затем залез под полог, взял пинцет, клей и на бумаге 4 сантиметровыми буквами из комаров написал: «Привет с Амура», — затем сунул её в конверт, досыпал туда оставшуюся пригоршню комаров. С тем и отправил письмо. Дома были в ужасе.

   Однажды наблюдал любопытную картину. На берегу около воды мошка образовала рой наподобие маленького смерча диаметром до одного метра и высотой метров пять. В это скопление мошки влетел козодой.

 

Получение икры от самки осетра (вверху) и отбор спермы от самца калуги (внизу)

   Самое интересное — он не вертелся внутри роя, а как бы висел внутри хвостом к земле, голова его была наклонена почти перпендикулярно к туловищу, активно работали крылья, сгоняя мошку ко рту птицы.

   Зима. Нанаец сидит у лунки с удочкой. Подхожу, спрашиваю: «Как рыбалка?» Ответ: «Когда одна — когда меньше». Мозги у меня плывут, логика ответа не укладывается в общепринятые представления: одна — понятно, а меньше? Встряхиваю головой — что меньше? Спрашиваю: «Что меньше?» Нанаец флегматично отвечает: «Щука — одна, касатка – меньше».

   Лето. Плывем с нанайцем на бате (лодка из трех досок) по протоке с сеткой, настроенной на осетра и калугу. Я — на вёслах, нанаец — на корме. Выбираем сеть. В сетке калуга весом 200–250 кг. Заматываем калугу в сетку. Договариваемся: при счете три подтапливаем борт лодки и одновременно, вместе с водой, втаскиваем рыбу в лодку. «Раз, два, три!» Калуга в лодке — нанайца нет. Калуга взмахом хвоста отправляет напарника за борт. Оглядываюсь – голова нанайца то показывается над водой, то уходит под воду. Никакого шевеления, барахтанья или попытки сопротивляться.

   Пока что поплавок, да и только. Невольно вспоминаю слова одного нанайца: «Наш народ сильный, но очень легкий». Кричу и машу ребятам на стоящем у берега катере. Голова нанайца уже метрах в 10–15 от лодки. С криком прыгаю в воду, хотя сам плаваю не очень. Подскакивает катер. Ребята бросают нам спасательный круг на шкерте.

   Ухватив нанайца за шиворот, выбираюсь на катер. При этом демонстрирую знание уличного сленга, вспоминаю родителей напарника и некоторые части тела человека. Мою попытку врезать нанайцу останавливают ребята. Нанаец отходит, дрожит, постоянно твердит: «Его сказал – моя тони. Его сказал – моя тони» («его» имеется в виду калуга).Рожденные у воды, проводящие почти половину жизни на воде, ихтиофагинанайцы не умеют плавать.

   Поселок Пронге. Пирс. Ждем катера. Напротив сидит нанаец со свернутым набок лицом. Участливо спрашиваем: «Что случилось?» Отвечает: «Однако тайга ходил. Мишку встретил. Немного бежал. За дерево стал. Мишка с другой стороны стал. Ухватил меня за куртку. Потрет о дерево меня и слушает. Потрет опять меня о дерево и опять слушает. Вот и свернул мне, однако, всё. Еле ушёл от него. Поселок шел, к хирургу шел. Тот положил меня койка, принес книжку, долго листал её, картинки смотрел. Потом сказал: «Твоя морда в книге нет. Так ходи». Вот и хожу». Неоднократно наблюдал: если нанаец с женщиной в лодке, на веслах всегда сидит женщина. По этому случаю есть байка. На вёслах в лодке, причалившей к берегу, сидит беременная женщина. Нанайца спрашивают: «Куда плывёшь?» Ответ: «Жену в роддом везу». «Она же беременная. Почему на вёслах?» «Моя капитана, моя думай, как дальше жить, её — греби».

   Из рассказа у костра. Нанаец приехал на каникулы из Ленинградского института народов Севера как раз в разгар кетовой путины. Пришёл на берег, вытащил из лодки почти живую кетину и грызет у неё затылочную часть головы. Рядом сидит старый нанаец. Смотрит на молодого и комментирует: «Кешка институте учился далеко, долго, трудно. Однако как был зверушка, так зверушкой остался». Сижу на берегу. Стулом служит чурка от дерева, на другой чурке бинокуляр. Вокруг тазы с личинками калуги. Идет просмотр вариантов осеменения и инкубации. Подходит нанаец, смотрит на меня и на личинок. Стоял несколько минут потом произносит: “Однако теперь можно Партию вступать.” Моя реакция: «Это почему?» «Чё, понимаешь, малька калуги делал? Делал. Никто не делал – ты делал. Партию надо». Логика. Высший пилотаж.

* * *

   В разное время были у меня на Амуре встречи с американцами. Первая встреча произошла в с. Циммермановка Ульчского района Хабаровского края. На р. Бешеной в трех километрах от села стояла наша база, которая представляла собой бревенчатый дом для жилья с верандой – лабораторией, кухней и небольшим (0,2 га) прудом. В доме было электричество, водопровод и телефон. База была построена моей инициативной группой при помощи «кайла и какой-то матери» с большим психологическим надрывом, интеллектуальным и моральным ущербом, не говоря уже о физическом и материальном. Вместе с тем она была и моей гордостью. Правда, всё остальное — под открытым небом. Рыба на куканах, вместо бассейнов — аппараты для инкубации икры в реке, контроль за эмбриональным развитием при дневном свете или при свете костра у уреза воды на берегу.

   Вот на эту базу и примчался на машине с выпученными глазами председатель поселкового совета. Выскочил, как ошпаренный, из машины. На высоких тонах, потому как был подшофе, председатель затанцевал вокруг меня: «Георгиевич, выручай! К нам едет Циммерман! Что делать?» Из весьма сбивчивого, пересыпаемого матом рассказа председателя я понял, что действительно в деревню приезжает не то внук, не то правнук Циммермана, по имени которого и названо село. «У тебя наука, вон микроскопы стоят, приборы разные, ты говорить умеешь, у тебя народ культурный, студентки красивые», – подбрасывал мне «лещей» председатель. Надо было выручать бедолагу. Да и интерес к живой ходячей истории проявился. Я дал согласие принять американца российского происхождения на своей базе.

   Циммерман оказался сухощавым, довольно пожилым и самоуверенным человеком с очень живыми глазами и щелкающей во время разговора челюстью, говорил по-русски с большим акцентом. Он представился как директор фирмы «Импорт—экспорт» мануфактуры из Калифорнии, при этом добавил, что говорит на 14 или 16 языках. Оказалось, что его предок был землепроходцем в Приамурье. С двумя десятками казаков или стрельцов он основал поселение, которое и названо было в честь него Циммермановкой. Впоследствии предку присвоили звание кантониста, которое обеспечивало определенные привилегии. Предок перебрался во Владивосток. Здесь и разросся клан Циммерманов. Были организованы фирмы: «Трамваи», «Магазины», «Холодильники» Циммерманов. Приехавший к нам Циммерман работал в университете и даже написал книгу по китайской филологии, редактировал иностранный отдел ревкомовской газеты во Владивостоке. Затем перебрался в Китай, оттуда — в США.

   Около шести лет он добивался разрешения в МИД СССР приехать в Циммермановку с целью увековечить память предка. Вот вокруг этой идеи потомка Циммерманов и крутились наши разговоры. Идеи потомка о создании музея Циммермана или его памятника в селе разбивались об идеологию коммунистической партии о приоритетах рабоче-крестьянского государства по отношению к мироедам-капиталистам и эксплуататорам. Другая идея — построить больницу в селе — тоже потерпела крах, после того как я показал потомку больницу в Циммермановке на 40 мест с рентгеновским, зубоврачебным и хирургическим кабинетами, обратив его внимание на список врачей, ведущих прием. В представлении потомка больница в селе должна была быть не более чем фельдшерский пункт. Рухнула идея потомка развести сад в честь деда.

   Пришлось объяснить ему, что в зоне вечной мерзлоты (Циммермановка стоит в этой зоне) сады не растут или требуют довольно больших затрат. На вопрос о финансировании проекта увековечивания предка потомок ответил довольно уклончиво: мол, его миссия состоит в том, чтобы собрать информацию о селе и проработать возможные варианты, а решение о финансировании проекта будет принимать семейство Циммерманов, обосновавшееся в Америке. В конце концов, потомок остановился на том, чтобы изготовить в Италии (там дешевле) барельеф предка. Вопрос, где разместить этот барельеф, тоже повис в воздухе. Пробыв у нас трое суток, потомок Циммерманов отбыл во Владивосток. На прощальном банкете у реки он пожелал нам удачи и попенял председателю поселкового совета, которого упорно называл мэром, за его чрезмерное увлечение алкоголем.

   Вторая встреча на Амуре, уже с кондовым американцем или, точнее, с группой американцев, происходила на профессиональном уровне. Амур. 1992 г. Мы с Е.И.Рачеком (я - раньше, он - позже дня на два) объявились в с. Владимировка ЕАО Хабаровского края, расположенном примерно в 60 км от г. Хабаровск вверх по р. Амур. Наше появление на Амуре было связано с изменением направления в тепловодном хозяйстве Лучегорска и необходимостью получения живого материала для формирования маточных стад амурского осетра и калуги. Обладая определенным опытом, я не видел проблем ни в организации временного рыбоводного пункта, ни в результативности нашего вояжа на Амур, конечно, при наличии производителей.

   По совету М.Л.Крыхтина эту работу мы могли провести во Владимировке. Предварительная договоренность с председателем колхоза «Пограничный» Сергеем Жан-Польевичем Адовым была достигнута быстро.

   Своим отчеством этот человек, сыгравший большую роль в наших работах, был обязан бабушке по отцовской линии,которая обожала школьного учителя-француза и дала сыну (отцу Адова) его имя.Во Владимировке и граничащей с ней Осиновке развернули свою деятельность на контрактной основе СП «Амур-Саншайн-2», во главе которого стоял американец Матс Энгстром, и колхоз «Пограничный» во главе с председателем С.Ж. П.Адовым.

   История образования этого альянса похоронена в административных кругах Хабаровского края. Однако одно очевидно, что закоперщиком в этом деле был самоуверенный до предела Матс Энгстром. Именно он нарисовал «развесистую клюкву» администрации в виде перспективы строительства осетрового завода, оплаченного экспортом в Америку осетровой икры и рыбы.

Главные осетроводы: слева — автор, справа — Е.И.Рачек

   К нашему приезду промысел осетра и калуги был в разгаре: рыба ловилась, икра солилась, трюмы плавучего заводика забивались тушами осетра и калуги. На большом плашкоуте стоял двадцатифутовый контейнер, вокруг которого размещались пластиковый бассейн и несколько пластиковых лотков, всё это связывалось пластиковыми трубами – формировалось что-то вроде передвижного рыбоводного пункта. Около плашкоута стояли военная установка для фильтрации воды и передвижная электростанция. На берегу бурилась скважина. Вокруг всего этого суетилось десятка два разного обслуживающего люда.  Чувствовалось, что заморочки планируются серьезные. Самое интересное: из Америки по контракту с Матсом Энгстромом прибыли два американских специалиста — Джейн Рундвикст и Питер Страффенэггер. Их рекомендовали мне как специалистов по аквакультуре, имеющих практику строительства и эксплуатации осетровых заводов (думаю, ферм) в Калифорнии.

   Мы с Евгением Ивановичем отправились знакомиться с американскими спецами. После взаимных представлений я спросил, не знают ли они Сергея Дорышева (бывший сотрудник ВНИРО, эмигрировавший в США). Те даже удивились и сообщили, что не только знают, но и учились у С.Дорышева. Стало проясняться, откуда «ноги растут». Я предложил поработать вместе. Американцы замялись. Появился Матс Энгстром. Я обратился к нему с просьбой показать инкубационные установки (как оказалось, они находились в контейнере) и повторил предложение, которое только что прозвучало. С возмущением тот отверг нашу просьбу, запер контейнер на висячий замок и раздраженно заявил, что не знает (надо было понимать и знать не желает) русских, которые когда-либо разводили осетровых. Меня это не смутило и даже не возмутило. Ну откуда было знать этому американскому авантюристу, что у людей, стоящих перед ним в непрезентабельной одежке, с нашей точки зрения вполне приемлемой для поля, многолетний опыт работы с рыбой, да еще на открытой воде безо всяких бассейнов, очистки воды и т.д. и т.п.

   Отойдя в сторону, я сказал Евгению Ивановичу, что отныне мы в упор не видим ни американцев, ни их установки. Работаем по своему сценарию. Все наше оборудование состояло из десятка деревянных аппаратов Сес-Грина, бинокуляра, нескольких полиэтиленовых мешков, рюкзаков да шанцевого инструмента: ложек, кружек, мисок. Оно свободно уместилось на баке небольшого катера, увозившего нас вместе с оборудованием на остров, к месту, заранее облюбованному, для развертывания временного рыбоводного пункта.

   Предложение американцам было сделано скорее для проформы, чем всерьез. Нашелся небольшой плашкоут, к нему же привязали рыбацкий домик на понтоне. Бросили на берег пару досок. Большего желать было нечего. Наша рабочая группа состояла из Е.И.Рачека, его собаки — эрдель-терьера Гессана-Фереина-Ярхарда-Стайла и меня. Двое в лодке, не считая собаки, и только.

   Родильное отделение осетра и калуги. Амур, Владимировка

   В этот же день нам привезли рыбу. Щуповая проба (биопсия) показала вполне удовлетворительное состояние производителей осетра. К вечеру рыба сидела на куканах, и мы при помощи шприцев и гормональных препаратов заставили её пересмотреть приоритеты нереста в природе и отдаться на милость рыбоводов, т.е. нас с Евгением Ивановичем.  Ночью начался подъем воды. Она затопила берег, кострище, а заодно и колья с куканами, на которых сидела рыба. К вечеру наши осетры начали созревать, появились первые икринки. Все шло по намеченному сценарию. Природа, как всегда, возмутилась и ответила проливным дождем на наше вероломное вмешательство. Икру мы взяли относительно спокойно в домике, а вот сперму пришлось брать на берегу под дождем, используя рыбацкую куртку вместо навеса.

   Проблема была и в том, как донести её до икры в избушке по мокрым доскам и проливным дождем без приключений и, не дай Бог,позволить проникнуть каплям дождя в посудину со спермой. Если бы это случилось, сперматозоидная братва резко бы возбудилась и с воплем: «Нам нет преград» — ухайдакалась бы еще до контакта с икринками.

   Все обошлось. Обработанную икру разместили по аппаратам только к 3–4 ч утра.  В пять или шесть утра мы с Рачеком проснулись от удара по понтону и рыбацких голосов. «Наука! – кто-то закричал снаружи.– Выходи! Троицу будем праздновать!» Пришлось вылезать. Глаза слипались, тело ныло, как будто кто-то избил нас палками. Около нашего обиталища стояла рыбацкая лодка с двумя рыбаками, пытавшимися подняться на понтон с парой бутылок водки, будучи в некотором подпитии. Нашей информации о том, что рыба уже отнерестилась, они удивились и возжелали посмотреть на икру.

   Глядя на икру под бинокуляром, они нашли, что она «шевелится». Икра была на стадии четырех бластомеров. «Ну, вы даете, мужики. Мы же только позавчера привезли рыбу. У американцев, мать-перемать, рыба уже сидит неделю и ни шиша, только дохнет, они же нам два месяца мозги пудрили, сколько рыбы извели, сколько вокруг них вертимся».

В.И.Таразанов (слева) и М.С.Стрельцов (справа) у 500 килограммовой калуги

   Я вышел на палубу понтона. Лодка рыбаков покачивалась метрах в 10 от него и медленно удалялась. Я бросился в будку:«Мужики, лодка ушла!» Рыбаки не высказали ни малейшего удивления. Тот, что постарше, спокойно произнес: «Петро, я говорил тебе привязывай лодку, теперь плыви». Пререкаясь, они вышли на палубу. Мы за ними. Лодка ушла уже метров на 40–50. Петро сел на деревянный кнехт, снял один сапог и стал рассуждать, плыть в носках или босиком. Старший посоветовал плыть без носков. Петро нехотя размотал портянку,снял носок, повторил туже процедуру с другой ногой. Лодка находилась уже метрах в ста от понтона. Раздевшись догола, Петро прыгнул в воду, как будто с тумбочки в бассейне. Вошел в воду почти без брызг и пошел к лодке таким кролем, которого я давно не видел и никак не ожидал увидеть в такой обстановке. На мой немой вопрос, обращенный к старшему, тот сказал: «Да он мастер спорта по многоборью. Доплывет». На воздухе температура была градусов 12– 13, в Амуре – 15–16.

   Подошла еще одна лодка. Один из рыбаков выбросил на палубу довольно большого амура и толстолоба. «Наука, разделывай рыбу. Жрать хочется». Предполагалось, что мы с Рачеком от счастья бросимся чистить рыбу и готовить на всю братву. Но тут он глубоко ошибался. После нашего ночного фестиваля настроение взяться за разделку, и тем более за готовку рыбы на всю «гвардию» что у меня, что у Рачека было ниже ватерлинии.

   Между тем подвалили еще две лодки. Нашлись и добровольцы. Работа закипела. На палубе уже толпилось бутылок 8 водки. Рыбацкая община жаждала праздника. В одной из прибывших лодок два рыбака, глядя друг на друга, стоя на расстоянии вытянутой руки, брились безопасными бритвами, поправляя друг друга, где и что надо добривать. “Троица” - этим все было сказано.

   Американцы же здорово пролетели. Как говорил М. Задорнов – они же тупые и рабы инструкций, с одной стороны, с другой стороны, они плохо знали обязательность колхозного люда и, в-третьих, они плохо знали нашу рыбу. В том числе и некоторые особенности работы «с колес», т.е. с рыбой прямо из сетей в состоянии манипуляционного стресса. Мне, по крайней мере, потребовалось года два, чтобы понять эти особенности. Технология, которую они собирались внедрять в России, потерпела фиаско. Думаю, справедливо сказано: «Удача предполагает подготовленный ум».

   Одна жалостливая дама из писательской братии даже написала сочувствующую статью (скорее всего по заказу) на два разворота Биробиджанской газеты «Выбор» — «Невероятные приключения американцев в Осиновке, или история о том, почему программа по строительству рыбоводного завода не увенчалась икрометанием» — с карикатурой на российскую безалаберность. Вместе с тем в этой статье было написано «Появился Сергей (Адов) с небольшой миской, заполненной икрой, и сказал, что у русских получилось, несмотря на то что у американцев нет».

   Потом рассказывали, что рыбаки очень ярко, своим «образным» языком, в подпитии, без знания английского, объясняли американцам преимущества русской технологии. Я бы не хотел быть в то время на месте американских коллег. Хотя в душе мне было отчасти их жаль. Люди, действительно, затратили много времени на подбор оборудования, его доставку в Россию, монтаж. Да и стоило это оборудование не одну тысячу долларов, правда за него платил Матс. А платил он, судя по иску в арбитражный суд ЕАО к своему российскому партнеру довольно много: ущерб был оценен в 6 238 000 руб. и 105 858 дол. США, штрафные санкции, согласно договорам займа, — 9 174 225 руб. (Биробиджанская газета Inform–Выбор, 26 октября 1993 г., стр. 4–5).

   Кончилось американское предприятие эмоциональной перебранкой Матса и Питера, после чего Питер кувалдой разнес все свое творение на плашкоуте. Российско-американский альянс не состоялся. Из нашей экспедиции Евгений Рачек вывозил несколько десятков тысяч личинок осетра и десятка два разновозрастной молоди осетра и калуги.

   В течение последующих 3 лет наша группа уверенно работала на Амуре. В условиях уже берегового временного пункта мы сумели выйти почти на объемы заводского воспроизводства осетра и калуги. Несколько миллионов личинок при переходе на активное питание выпущено в Амур, а в Лучегорске были заложены основы будущих маточных стад.

   Надо было видеть лицо Матса Энгстрома, когда спустя год он встретил меня в Нью-Йорке среди пятерых русских, персонально приглашенных на Международный конгресс.

 

   ***
Пропахший рыбой, дымом и тайгой,
Искусанный донельзя комарами,
Вернусь я как-нибудь к себе домой,
И дом тогда покажется мне раем.
Исчезнет тот суровый неуют,
Который в экспедициях бывает,
Ночей бессонных длинный караван,
Когда в эксперименте рыба созревает.
Уйдут сомненья, что порой сушили ум,
В небытии останутся насмешки
Людей, чей скептицизм и узкий ум
Границу видят только в рюмке водки.
Когда с природою на «ТЫ»,
Казалось, не страшны тебе насмешки и
злословье,
Но мало знает кто, порой как тяжело
Людской толпы бездушное неверье.
А суд коллег бывает тяжелей.
«Ну, как дела?» звучит порой, как выстрел.
Удар кнута и то бы был милей,
Чем «безобидного» вопроса смысл.
Сейчас я понял, что себя преодолеть
Не так легко, как это говорится,
И сколько нервов надо истрепать,
Чтоб путного чего-нибудь
добиться.

Циммермановка, 1967 г.

   ©  В.Г.Свирский, канд. биол. наук, доцент